Максималист
Крюков, Фёдор Дмитриевич (1870-1920) русский писатель, казак, участник Белого движения. Творчество его охватывает период более чем в четверть века. Он написал и напечатал около двухсот пятидесяти повестей, рассказов, очерков, воспоминаний, рецензий, корреспонденции, сценок, стихотворений в прозе.
О своем участии в войне и возможности писать о ней поведал Крюков в послании к редактору «Русских ведомостей» так: «Условились мы в ноябре, сколько помнится, что я еду прибить щит ко вратам Цареграда. Но — как тоже небезызвестно — щита я не прибил и проболтался на Юго-Западном фронте. Пробовал кое-что послать, выбирал впечатления наиболее мягкие и доброкачественные и, уже возвращаясь в тыл, увидел свои статейки в печати. Должен сказать, что вид их (особенно первых двух) изумил меня убожеством внешности и содержания.
...Очень хотелось бы сказать хоть малую крупицу правды, но если неизбывна ситуация в том же размере, в каком подверглись ей предыдущие статьи, то ни о чем, кроме галицийских малороссов и сестер милосердия, пожалуй, и нельзя будет написать... Может быть, лучше вообще не писать...» (Письмо к В. А. Розенбергу от Ю.Ш.1916г, ЦГАЛИ, ф. 1701, ол. 2, ед. хр. 239). ,
Сказанное с крюковской откровенностью и прямотой (а его рукописи испещрены строками и абзацами отточий, заменявших снятое цензурой) вовсе не отменяло тех идейно-этических принципов, по которым было создано много произведений, таких, как «Четверо», «О пастыре добром» и др. Понять главное у Крюкова,— автора буквально пронизанного духом гуманизма, братства людей и народов, верой в родной народ рассказа «Четверо»,— невозможно без тех произведений, которые (поклеванные цензурой или нет) связывают у писателя настоящее и грядущее. «Даже в глухих, первобытных уголках,— писал в разгар войны автор очерков с символическим названием «Около войны»,— в умах самых девственных и элементарных свое, кровное, близкое, переплетаясь с вопросами, поставленными войной, оказалось вдруг рядом, в непосредственной и ясно ощутимой связи с чужим, невообразимо далеким, свои семейные деревенские тревоги, печали и чаяния спаялись с тревогами и надеждами каких-то народов, мнения которых раньше как будто и до слуха не доходили... И деревенское внимание вышло из тесной околицы, чтобы приковаться к более широкому и далекому — к участи родной земли и судьбам чужих народов и — может быть — к судьбе всего человечества» (Русские записки, 1915, №2, с. 196). «...Чувствовалось,— напишет далее Крюков,— как вырос народ за четыре десятилетия — после барщины — и как изменился солдат».
Крюков—оборонец, и именно потому, что верит, как один из его персонажей в очерках «Около войны»: «Одолеем ли мы немца? Думаю: одолеем. Страна, народ с нами — вот в чем наша сила». И это — искренне, не из казенного «ура-патриотизма». Искренне потому, что верил в народ, в его здравый разум, в интеллигенцию, умеющую вести народ за собой. Настоящая тревога возникла после Февраля, который писатель встретил восторженно. Уже в апреле семнадцатого пишет с Дона Горнфельду в редакцию: «Оторвался я от Петрограда, и никаких вестей до меня не доходит теперь от товарищей по журналу. В разъездах и встречах даже газеты прочитал на ходу... Нахожусь в Усть-Медведицкой, а послезавтра еду , в Новочеркасск на областной съезд делегатов от станицы. Тревога моя за Россию, начавшаяся в Питере, не улегается, растет вширь. По сравнению с другими местами те углы, где я метался в эти дни, можно еще почитать спокойными (по сравнению!), но тем не менее и здесь «свобода» выразилась в озорном отношении к представителям политической власти («старый режим»), хотя они далеко не все были плохи (и плохие-то извернулись, стали левее левых, повели демагогическую линию) [...], а хорошие, добросовестные — изгнаны с оскорблениями. На гребне волн почти всюду оказывается хулиган, бывший стражник, уголовный, подпольный адвокатишка, какой-нибудь местный кляузник. Организуются быстрее, чем добропорядочные граждане, захватывают власть, обыскивают, арестовывают, сводят личные счеты, обворовывают. Материал — красочный, записал изрядное количество, но сесть писать статью не могу: и волнуюсь, и беспрестанно отрывают. Отовсюду слухи — самые беспорядочные: аграрное озорство, полное исчезновение неприкосновенности личности, голодная алчность — «поравнять» все, что имеется в наличности, демагогическая распущенность, натравливанье, трусость, зверства... А с фронта количество дезертиров растет не по дням, не по часам, а по минутам. Отчаяние охватывает душу: не справится мать-Россия с этим обвалом» (Письмо от 14.IV. 1917, ЦГАЛИ, ф. 155, on. 1, ед. хр.356).
Из комментариев Г.М. Миронова
О своем участии в войне и возможности писать о ней поведал Крюков в послании к редактору «Русских ведомостей» так: «Условились мы в ноябре, сколько помнится, что я еду прибить щит ко вратам Цареграда. Но — как тоже небезызвестно — щита я не прибил и проболтался на Юго-Западном фронте. Пробовал кое-что послать, выбирал впечатления наиболее мягкие и доброкачественные и, уже возвращаясь в тыл, увидел свои статейки в печати. Должен сказать, что вид их (особенно первых двух) изумил меня убожеством внешности и содержания.
...Очень хотелось бы сказать хоть малую крупицу правды, но если неизбывна ситуация в том же размере, в каком подверглись ей предыдущие статьи, то ни о чем, кроме галицийских малороссов и сестер милосердия, пожалуй, и нельзя будет написать... Может быть, лучше вообще не писать...» (Письмо к В. А. Розенбергу от Ю.Ш.1916г, ЦГАЛИ, ф. 1701, ол. 2, ед. хр. 239). ,
Сказанное с крюковской откровенностью и прямотой (а его рукописи испещрены строками и абзацами отточий, заменявших снятое цензурой) вовсе не отменяло тех идейно-этических принципов, по которым было создано много произведений, таких, как «Четверо», «О пастыре добром» и др. Понять главное у Крюкова,— автора буквально пронизанного духом гуманизма, братства людей и народов, верой в родной народ рассказа «Четверо»,— невозможно без тех произведений, которые (поклеванные цензурой или нет) связывают у писателя настоящее и грядущее. «Даже в глухих, первобытных уголках,— писал в разгар войны автор очерков с символическим названием «Около войны»,— в умах самых девственных и элементарных свое, кровное, близкое, переплетаясь с вопросами, поставленными войной, оказалось вдруг рядом, в непосредственной и ясно ощутимой связи с чужим, невообразимо далеким, свои семейные деревенские тревоги, печали и чаяния спаялись с тревогами и надеждами каких-то народов, мнения которых раньше как будто и до слуха не доходили... И деревенское внимание вышло из тесной околицы, чтобы приковаться к более широкому и далекому — к участи родной земли и судьбам чужих народов и — может быть — к судьбе всего человечества» (Русские записки, 1915, №2, с. 196). «...Чувствовалось,— напишет далее Крюков,— как вырос народ за четыре десятилетия — после барщины — и как изменился солдат».
Крюков—оборонец, и именно потому, что верит, как один из его персонажей в очерках «Около войны»: «Одолеем ли мы немца? Думаю: одолеем. Страна, народ с нами — вот в чем наша сила». И это — искренне, не из казенного «ура-патриотизма». Искренне потому, что верил в народ, в его здравый разум, в интеллигенцию, умеющую вести народ за собой. Настоящая тревога возникла после Февраля, который писатель встретил восторженно. Уже в апреле семнадцатого пишет с Дона Горнфельду в редакцию: «Оторвался я от Петрограда, и никаких вестей до меня не доходит теперь от товарищей по журналу. В разъездах и встречах даже газеты прочитал на ходу... Нахожусь в Усть-Медведицкой, а послезавтра еду , в Новочеркасск на областной съезд делегатов от станицы. Тревога моя за Россию, начавшаяся в Питере, не улегается, растет вширь. По сравнению с другими местами те углы, где я метался в эти дни, можно еще почитать спокойными (по сравнению!), но тем не менее и здесь «свобода» выразилась в озорном отношении к представителям политической власти («старый режим»), хотя они далеко не все были плохи (и плохие-то извернулись, стали левее левых, повели демагогическую линию) [...], а хорошие, добросовестные — изгнаны с оскорблениями. На гребне волн почти всюду оказывается хулиган, бывший стражник, уголовный, подпольный адвокатишка, какой-нибудь местный кляузник. Организуются быстрее, чем добропорядочные граждане, захватывают власть, обыскивают, арестовывают, сводят личные счеты, обворовывают. Материал — красочный, записал изрядное количество, но сесть писать статью не могу: и волнуюсь, и беспрестанно отрывают. Отовсюду слухи — самые беспорядочные: аграрное озорство, полное исчезновение неприкосновенности личности, голодная алчность — «поравнять» все, что имеется в наличности, демагогическая распущенность, натравливанье, трусость, зверства... А с фронта количество дезертиров растет не по дням, не по часам, а по минутам. Отчаяние охватывает душу: не справится мать-Россия с этим обвалом» (Письмо от 14.IV. 1917, ЦГАЛИ, ф. 155, on. 1, ед. хр.356).
Из комментариев Г.М. Миронова
В 1895 году, за несколько месяцев до выхода своего сборника "Chefs d’ceuvre" Брюсов писал одному из своих близких друзей: «Уповаю, однако, прислать тебе к осени «Chefs d’ceuvre»; шедевров ты там не найдешь, по встретишь несколько достаточно оригинальных (во всех смыслах этого слова) произведений; достоинство одно несомненное: они чужды рутине и по идее и по форме» (ЛН, 85, с. 736). Оценивая уже в зрелые годы этот свой сборник, Брюсов писал: «В те дни все русские поэты, впервые появляясь перед публикой, считали нужным просить снисхождения, скромно предупреждая, что они сознают недостатки своих стихов и т.п. Мне это казалось ребячеством: если ты печатаешь свои стихи, возражал я, значит ты их находишь хорошими; иначе незачем их и печатать. Такой свой взгляд я и выразил в заглавии своей книжки. Сколько могу теперь судить само своих стихах, «шедевров» в книжке не было, но были стихотворения хорошие, было несколько очень хороших, и большинство было вполне посредственно» (В. Б р ю с о в. Автобиография,— В кн.: «Русская литература XX века», т. 1. М., 1914, с. 110).
«Снова в сознании и в чувствах народных рождается Предвечный Младенец, - рождается в вертепе, т.е. в пещере, куда на ночь сирийские пастухи загоняли свой скот, охраняя его от хищных зверей. Снова приходят поклониться Младенцу и Богу сперва пастыри, т.е. пастухи окрестных стад; и затем приносят Ему дары, золото и благовонные смолы "волхвы с Востока", - дары, знаменующие и священническое, и царское служение рожденного Младенца. Так в этих чертах, и простых и народных, говорящих что-то "свое" и "родное" каждой бедной хижине, - и вместе в чертах небесных и религиозных, уже предрекающих будущие звоны христианских церквей, родился наш Христос, научивший людей и народы новой истине, новой правде; родился Тот, Кто возвестил всем новый закон благодатного существования.
